Архив рубрики: ДНЕВНИКОЛОГИЯ

Теория и практика Личного Дневника

Дневник Владимира Мономаха

К ИСТОКАМ ДНЕВНИКОВЕДЕНИЯ

«Дети мои или иной кто, слушая эту грамотку,
не посмейтесь…»

Владимир Мономах (начало 12-го века)

«Поучение» Мономаха:
духовная грамота, мемуары или… дневник?

Среди памятников литературного творчества отечественной истории не сохранилось сколько-нибудь древних экспонатов, относящихся, скажем, к периоду Киевской Руси, которые можно было бы причислить к жанру дневника. В немногочисленных сохранившихся реликвиях той поры мы находим, как правило, лишь выписки из Евангелие и других произведений греко-римской культуры, появлявшиеся на Руси в связи с утверждением христианства, развитием экономических и культурных связей с Византией. Большей частью, это относится к летописям.

Читать далее Дневник Владимира Мономаха

Запретный дневник Ольги Берггольц

Так пусть же пред жизнью бессмертною вашей
На этом печально-торжественном поле
Вечно склоняет знамёна народ благодарный…

(О.Берггольц)

Ольга Берггольц в своем Блокадном дневнике обращалась к нам, потомкам:
«…Черт тебя знает, потомство, какое ты будешь… И не для тебя, не для тебя я напрягаю душу… а для себя, для нас, сегодняшних, изолгавшихся и безмерно честных, жаждущих жизни, обожающих ее, служивших ей — и все еще надеющихся на то, что ее можно будет благоустроить…»
И прекрасно, что есть еще такие подвижники, как Илья Кузнецов, который услышал ее голос и попытался передать с помощью музыки нам ее мысли. И ему это удалось.

Всеми нами движет стремление познать смысл жизни. Мы хотим понять, ради чего все существует. Если бы все было только ради секса или ради власти, мы ничем не отличались бы от шимпанзе. Поиски смысла — вот что делает человека человеком.(Из книги Робертса «Шантарам»)

28 февраля 2013 года в Актовом зале Спб государственного Университета хор им. Г.Сандлера Ассоциации выпускников СПбГУ, где я уже второй год пою, исполнил впервые отрывок из Оратории Ильи Кузнецова «Блокадный дневник».

Ольга Берггольц "Блокадный дневник"

Это было грандиозное зрелище под управлением Ильи Владимировича Кузнецова.

Благодаря таким, как Кузнецов живет духовность несмотря на жесткое правление либералов, вытравляющих ее из нашего сознания. Достаточно сказать, что на гала-концерте не было НИ ОДНОГО представителя администрации, не было и представителей Союза композиторов и руководства возрождающегося ХОРОВОГО ОБЩЕСТВА. Браво, маэстро, браво Илья Владимирович! Многая Вам лета и новых творческих удач!

А теперь вспомним об Ольге Федоровне Берггольц.

В 1926 году на заседании Союза поэтов, которое вел маститый Корней Чуковский, Ольга Берггольц  прочитала стихотворение «Каменная дудка». Корней Иванович похвалил «хорошую девочку», сказал, что со временем она станет настоящим поэтом. И она стала настоящим поэтом с тяжелой судьбой.

Два года назад в издательстве «Азбука» вышла книга «Ольга. Запретный дневник». Кроме стихов замечательного ленинградского поэта Ольги Берггольц, ее писем и прозы, а также воспоминаний о ней самой, в книгу вошел Дневник 1939-1942 гг., ранее не публиковавшийся. Этот дневник — один из самых страшных и пронзительных документов той эпохи, времени великих надежд и разочарований, величайшего унижения человеческой природы вообще и одновременно свидетельства ее стойкости и неколебимости. Он как разорвавшаяся бомба в моем сознании. И вы должны прочитать Запретный дневник». Это покруче Архипелага Гулаг. Дневники ее при жизни О.Ф.Берггольц не были опубликованы. Ну, конечно, разве можно было публиковать такое:

«Жалкие хлопоты власти и партии, за которые мучительно стыдно… Как же довели до того, что Ленинград осажден, Киев осажден, Одесса осаждена. Ведь немцы все идут и идут… Артиллерия садит непрерывно… Не знаю, чего во мне больше — ненависти к немцам или раздражения, бешеного, щемящего, смешанного с дикой жалостью, — к нашему правительству… Это называлось: «Мы готовы к войне». О сволочи, авантюристы, безжалостные сволочи!»

Только в  2009 году Управление ФСБ по Петер­бургу решило рассекретить личное дело Ольги Берггольц. Документы вызывали шок.
Первого мужа расстреляли
Ольга Берггольц в 18 лет вышла замуж за коллегу по ремеслу Бориса Корнило­ва. В 1928 году у них рождается дочь, но уже через два года молодые люди раз­водятся, Ольга оставляет ребенка на по­печение бабушки, а сама отправляется в Казахстан.
В 1931 году Ольга возвращается в Ле­нинград и вскоре выходит замуж за Нико­лая Молчанова. Жизнь была прекрасна, Оль­га писала детские книжки, родила еще одну дочку. Но неожиданно оба ребенка умира­ют. Берггольц на грани жизни и смерти. А тут грянул 1937 год…

     Ее бывшего мужа Николая Корнилова аре­стовали. Вскоре пришли и за Берггольц… В ию­ле 1937 года она проходила свидетелем по де­лу Корнилова. В «Крестах» Ольгу Берггольц пытали. Как результат — она попала в больни­цу с преждевременными родами. Третья дочь родилась мертворожденной.

Дважды ее арестовывали в 30-е годы, она потеряла в застенках своего ребенка, дважды с нее снимали все обвинения и дважды восстанавливали в партии,  Она потеряла мужа, двух детей. В 1938 году в Арсенальной тюрьме Ольга написала: «Двух детей схоронила / Я на воле сама, / Третью дочь погубила / До рожденья — тюрьма».

Ольга БерггольцНо НИЧТО не могло ее сокрушить! 

В воспоминаниях о Берггольц, опубликованных в этом же издании, есть слова друга юности Ольги: «Все годы блокады она жила счастливой — да, да, именно счастливой! — жизнью. Вся предыдущая жизнь казалась Ольге лишь закономерным подступом к ее жестокому, короткому Расцвету». Короткому — потому что есть кое-что, чего мы, опять же, не знали: «Ольга Федоровна, с крошечным узелком и традиционным блокадным бидончиком в руках»; стареющая, в маленькой квартирке у Черной речки; возня с наследством после ее смерти, фальшивые речи на похоронах. Это Ольга — одинокая, грустная — и она была. Как и та, другая, ленинградская мадонна. И еще одна Ольга — враг народа. И Ольга — жертва роковых страстей — тоже была, мы теперь знаем. И только одного, впрочем, никогда не узнаем: сколько их было на самом деле.

«В истории Ленинградской эпопеи она стала символом, воплощением героизма блокадной трагедии.
Ее чтили, как чтут блаженных, святых»

(Д. Гранин)

Вы должны прочитать «Запретный дневник»!!! И не только потому, что тут мы имеем дело с известной «советской поэтессой». И не только потому, что ее судьба была такой трагической. Ведь, в конце концов, могут сказать, что были судьбы в России в 20-м веке и более трагические. А потому что в биографии Берггольц все сконцентрировано, сгущено: и революция, и репрессии 30-х годов, и ленинградская блокада. Сегодня не столь уж важно, насколько значительным поэтом она была, важен накал её жизни, личностный накал. И что, наверное, самое главное, у нас очень мало сохранилось таких непосредственных свидетельств, таких дневников.

Валерий Звонов 26 янв. 2014 г.
Полностью эссе Валерия Звонова читать в его блоге


 

Об А.Н. Болдыреве и его «Осадной Записи»

«… эти записи — самое и единственное
творческое из того, что делаю вообще…»
«Осадная Запись»,  19 марта 1945.


Таких подробных, подлинных блокадных дневников, насколько известно, до сих пор не публиковалось. Столь распространенная в начале века приверженность к писанию дневников (их вели многие, начиная с царя и кончая влюбленными гимназистками), была у россиян живо отбита вездесущими органами госбезопасности. В советское время вести дневник было рискованно, он мог послужить уликой при аресте, выдать друзей и знакомых… Это знал Александр Николаевич, несколько раз возвращается он к проблеме — правильно ли он поступает, записывая все, что происходит? Оправдывается, изъясняется иносказаниями, прибегает к таджикскому языку или просто зашифровывает то, что боялся разглашать (например, вызовы в Большой Дом — НКВД камуфлирует под прочтение книги на английском языке — запись от 31 декабря 1941 г.; свою жизнь маскирует под персидский роман и т.п.).

Ни разу не передает он разговоров со своими ближайшими друзьями блокадного времени В.М. Глинкой, В.А. Мануйловым и М.И. Стеблин-Каменским (последний в дневнике вообще не упоминается). Блокадная дружба продолжалась и после войны. 1 марта 1987г. А.Н. Болдырев занес в свою «Тетрадь Шестую и последнюю», в которой вел эпизодические заметки, такую запись: «…скончался В.А. Мануйлов (в больнице Скворцова-Степанова). Значит «князем Горчаковым» оказался я — последний в нашей «четверке»… Мы образовались в 1942 г., они в Пушкинском Доме, я в ИВАНе — блокадные смотрители-хранители: зафанеривали повылетавшие от разрывов окна. Я приходил к ним в Пушдом помогать.

К нам заходил и главный по ЛАХУ, забыл фамилию (Федосеев?),* страшный сволочной коротышка — снохач, «Синий платочек» — великолепная, как говорил он, поэзия. А сын был на фронте. Затем все годы все четверо мы встречались раз, иногда два в год…»
Встречи эти бывали у нас дома, назывались «мальчишниками», проходили за закрытыми дверьми, никому присутствовать не разрешалось, мама, принеся выпивку и закуску, всегда удалялась. На этих «мальчишниках», кроме «политики», обсуждались, конечно, и обычные «мужские» темы. Членом компартии в этой четверке стал только В.А. Мануйлов, и то уже довольно поздно, в 70-е годы, и по настоянию друзей (они сами уговорили его вступить, чтобы занять какие-то административные должности или побыстрее достичь неких степеней…). Беспартийность мешала А.Н. Болдыреву во время блокады, он упоминает об этом («неудобно иметь беспартийного политработника»), но все же не вступал.

Описанный в дневнике приезд таджикской делегации с подарками подтверждается свидетельством журналиста Дм. Молдавского: «… А. Дехоти рассказал мне, как они привезли подарки в блокадный Ленинград. Они привезли мясо, рис, изюм. Он не мог говорить о том, что видел там, да я и не расспрашивал. Знаю только, что он умудрился передать две—три банки консервов знаменитому ученому востоковеду А. Болдыреву, как все в городе умирающему от голода…».

В Институте востоковедения А.Н. Болдырев служил вместе с арабистом Д.В. Семеновым, одним из первых, «старших» учеников академика И.Ю. Крачковского, автором «Синтаксиса арабского языка». В дневнике А.Н. ласково называет его «мой старичок» (Даниилу Владимировичу было тогда около 50 лет, А.Н. чуть за тридцать), о его кончине он пишет 8 мая 1943 г. В архиве И.Ю. Крачковского сохранилось письмо о нем А.Н. Болдырева: «… До моего поступления в Институт востоковедения я почти не знал Даниила Владимировича. Но даже за сравнительно короткий срок нашей совместной работы я глубоко понял его необычайную доброту, незлобливость, всю его хорошую, ясную чистоту. Ни разу за все время не было у нас никакой ссоры, никакого серьезного разногласия. Его отношение ко мне было полно лучшею добросердечностью, вниманием, постоянной готовностью помочь и пойти навстречу…».

Не только с такими вот хорошими людьми пришлось сталкиваться А.Н. во время блокады, и на страницах дневника неоднократно встретятся сетования его на человеческую непонятливость, бесчувственность, а порою жестокость и зловредность. Автор бывает беспощаден в даваемых им характеристиках, но эта беспощадность не отвращает, потому что прежде всего он беспощаден к самому себе. Достаточно обратиться к тем пассажам дневника, в которых откровенно повествуется о неблаговидных поступках и даже помышлениях автора, вызванных муками голода, самым отвратительным, по признанию автора, видом рабства. Искренность, безусловно, является одним из главных достоинств этого дневника, тем более, что это откровенность незаурядного ума, способного на обобщения и глубокий самоанализ («сытый голодного не понимает, это справедливо и в отношении одного человека» и т.п.).

Блокада наглядно показала, как легко «цивилизованные» люди становятся в прямом смысле людоедами. Свое превращение в первобытного человека автор прекрасно осознает, не забывая иронизировать над этим превращением. «Луна облегчает жизнь первобытного человека», — замечает он и обожествляет то, что правит его жизнью, пишет с большой буквы: Пища, Великий Ужин, День Большой Пищи, Сыта и т.д. Самоирония не оставляет Александра Николаевича в самых мрачных положениях, так 7 февраля 1943 г. он записывает в дневнике: «… Недоедное угнетение, постоянные страхи-тревоги, усталость великая и одиночество. Мысли. Сомнения. Воспоминания. Решение неразрешимого. А надо всем — огромный, страшный и грязный Истукан. Изверг, громада — головой в небеса — ПИЩА. Перед ним, тысячесильным уродом, извивается, дрыгает в прахе, пищит, хохочет, божится, смердит, и верует, и отрицает некий гаденыш…». Он пытается магически воздействовать на это ужасное положение: «Если улучшение должно настать, то пусть знает улучшение, что теперь может наступать, пора…» (23 декабря 1941 г.). А то и прибегает к простым заговорам: «Чебо, чебо, возникайнен» (на финский лад), о появлении некоего Чеботарева, который должен повлиять на изменение жизни. Не оставляет его однако и трезвое понимание того, что происходит: «Ни один народ в мире этого бы не вытерпел, ни одно правительство этого бы не допустило» (4 января 1942 г.).

Характерной особенностью языка Александра Николаевича в дневнике является обилие словесных новообразований, преимущественно аббревиатурного типа: допмасло, допхлебец, допзавтрак,* адмтолстуха, дракмеропры, хлебоподпитка, пищеспад, питуровень и т.п., вплоть до заимствованного у Салтыкова-Щедрина «ненаеда» и переосмысленного «сахáра» — как пустынный промежуток между «éдами». А.Н. вообще довольно легко и свободно обращается не только с русским языком, образуя новые слова («сумасшедшедомость», «заживопогребенность» и проч.), но и со всеми европейскими, а порою и с восточными, так что иногда текст без комментариев непонятен, что вызвано и стремлением зашифровать какие-то события.
Ценность дневника А.Н. Болдырева заключается в том, что он-то и есть подлинная «история» блокады, наподобие древних летописей, а не бесчисленные сочинения советских и зарубежных «историков», пытающихся как-то обобщить то, что происходило в то время, но, по необходимости, замалчивающих или перевирающих факты.

Понимал ли А.Н. значение своей «Осадной Записи»? В полной мере, вероятно, и нам сейчас еще рано судить об этом. Во всяком случае, он много раз обращается к ней: «милая моя утешительница», «эта тетрадочка — единственной мое утешение в эти мрачные дни…». А 15 декабря 1942 г. записывает в «Четвертой Тетради»: «… Возвращаясь к сравнению нынешней записи с прошлогодней. Сейчас я заношу десятки мелочей, надеясь, что с кучей мусора будет зацеплено и ценное, и потому, что Тетрадь — мой собеседник. Если же выбросить из Записи все, касающееся пищи (описание обедов, ужинов, упоминаний о том, что они состоялись, как, где и когда), то она похудеет на добрую треть. А эти пищевые данные, все эти талоны изо дня в день, как раз то, что безнадежно устареет и станет ненужным потом — кроме нескольких типичных примеров для характеристики нашего питания, т.е. жизни нашей. Все еще нахожусь под черным впечатлением от перечитанной Первой Тетради. Фразы ее выбрасывались на бумагу, как хрипы умирающего — отрывисто, с длинными промежутками между ними, нечленораздельно. Но сейчас я уже знаю, что эта Запись есть дело большое, есть подлинный, правдивый свидетель времен неповторимых и когда-нибудь будут заслушаны ее показания. Правда, язык ее станет понятен только после огромной восстановительной моей обработки, ибо очень много в Записи есть лишь иероглиф и символ. Вот возникает в моем воображении виденье неслыханной прелести: кабинет, светло и тепло. Я, живой, сытый, чистый, спокойный, сижу и пишу. Все ужасы в прошлом. Осадная Запись — есть запись о прошлом и в прошлом. Она окончена и я готовлю ее для других…».
К сожалению, сделать этого А.Н. не успел, и труд по подготовке рукописи к печати был проделан B.C. Гарбузовой и автором этих строк. Почерк А.Н. достаточно четкий, так что неразобранных слов в тексте практически не осталось, все многоточия — авторские. Попытались мы сохранить, по мере возможности, и авторскую орфографию, и пунктуацию. Дневник велся разными чернилами и карандашом в обычных толстых общих школьных тетрадях в линейку 15×19—21 см, число строк на странице 19—23. С 11 апреля по 26 июня 1942 г. дневник велся бисерным почерком в записной книжке в клеточку размером 10×14,5 см по 35 строк на странице. Не все имена удалось пояснить в Указателе, но приводимые сведения могут оказаться небесполезными для кого-то.

Особая благодарность должна быть принесена сотруднице издательства «Европейский Дом» Татьяне Борисовне Николаевой, помогавшей производить сверку с оригиналом.

И.М. Стеблин-Каменский
профессор, заведующий Кафедрой иранской филологии,
декан Восточного факультета СПбГУ,
член-корреспондент РАН
31 декабря 1997 г.

Статья приведена в сокращённом виде. Полный текст здесь.

ЧИТАТЬ:

Вениамин Каверин «Дневник К.И. Чуковского»

Трудно представить себе, что дневник пишут, думая, что его никто никогда не прочтет. Автор может рассчитывать, что кто-нибудь когда-нибудь разделит его горести и надежды, осудит несправедливость судьбы или оценит счастье удачи. Дневник для себя — это — в конечном счете — все-таки дневник для других.

Читать далее Вениамин Каверин «Дневник К.И. Чуковского»

Со страшной силой художника

Нет ничего более замечательного и ценного в прикладном значении дневников, чем запечатленные их авторами картины действительности, образы и лица описываемой эпохи. Ничто так не приближает к нам её, ничто так не погружает в атмосферу давно минувшего, как яркие, исполненные эмоционального напряжения и чувств, лишённые официоза, субъективные иллюстрации современника.

Читать далее Со страшной силой художника

Михаил Пришвин «Мои тетрадки»

Некоторые мои читатели время от времени просят меня написать рассказ о такой любви мастера к своему ремеслу, чтобы им можно было поучиться. Желая ответить читателям, много перебрал я в своей памяти всякого рода мастеров в разных областях науки, искусства и техники, таких замечательных, что я, как мастер слова, им не гожусь и в подметки. Но все-таки из всех мастеров для примера я выбрал себя, потому что себя самого я знаю лучше других. И пусть мне дано не так много, любви к своему делу я имел не меньше их и могу поучить, как надо беречь свой талант.

Что значит — талант? Однажды весной я подумал об этом, и вот вижу, на высокой елке, на самом верхнем ее пальчике, сидит маленький птичик. Я догадался, что птичик этот поет, потому что клювик его маленький то откроется, то закроется. Но такой он маленький, птичик, что песенка его до земли не доходит и остается вся там, наверху. Птичик этот крохотный пел, чтобы славить зарю, но не для того он пел, чтобы песенка славила птичку.

Так я тогда в этом птичике и нашел себе ответ на вопрос что такое талант? Это, по-моему, есть способность делать больше, чем нужно только себе это способность славить зарю, но не самому славиться.

Вот еще что я думаю о таланте эта птичка поет не только у поэтов, музыкантов и всякого рода артистов, в каждом деле движение к лучшему непременно совершается под песенку такой птички.

Я знал в былые времена одного башмачника, по имени Цыганок, в Марьиной роще. Крыша в его домике развалилась — ему нет дела до крыши; штаны износились спереди — ничего, закрывается фартуком; просиделись сзади штаны — опять ничего, закрывается другим фартуком сзади. Но какое мастерство! Я только потому не привожу его в пример, что он вином зашибал. О мастерстве этого Цыганка легенды сложились.

Рассказывают, будто приехала к нему в Марьину рощу из Парижа настоящая француженка, и мастер сделал ей две пары башмаков. Одну эту пару француженка в грязь окунула, чтобы вид получился для таможни ношеный, другую пару завернула в газету, свою же, парижскую, бросила. По приезде в Париж очищает грязную пару, продает и окупает все расходы по этой поездке в Марьину рощу.

Сколько в жизни своей видал я таких мастеров, и думаю теперь, что артисты бывают не только в искусстве: всякий артист, кто делает свое дело под пение птички…

Было это давным-давно, я в то время не писателем был, а служил агрономом в имении графа Бобринского. Однажды на молотьбе услыхал я разговор и для памяти на спичечной коробочке записал услышанные выразительные народные слова. С этого разу я стал такие слова записывать на чем-нибудь и дома вносить в особую тетрадку. Занося однажды с клочка бересты в тетрадку какой-то разговор, я почувствовал желание писать не о чужих словах, а о себе самом. За этим писанием прошло у меня часа два, и с тех пор начинаю я свой день с того, чтобы записать пережитое предыдущего дня в тетрадку. Год за годом проходили, исписанная тетрадка ложилась на другую исписанную тетрадку, и так собиралась моя драгоценная словесная кладовая. Никакие сокровища в свете не могли бы возместить мне эту кладовую записанных слов и переживаний, хотя я из нее очень мало беру для своих рассказов. И не раз я очень многим рисковал, чтобы только спасти свои тетрадки.

В 1909 году вздумал я поселиться прочно в селе Брыни, привез туда всю свою, годами собранную библиотеку и все, какое у меня было имущество.

Случился в этом селе пожар, и я увидел его на охоте верст за пять от села. Пока я прибежал, все село было в огне, но я, думая о тетрадках, бросился бежать к своему дому в такой жаре, что, помню, на ходу увидел чей-то вытащенный из дому диван и подивился, как он, деревянный, при такой жаре не загорается. Смотрю на свой каменный дом: еще цел, но занавески горят и лесенка на террасе дымится. Вбежал я в дом, бросился к тетрадкам, схватил их, и чувствую, секунды больше остаться нельзя, наклониться нельзя вон к
тому чемодану, где лежат деньги и белье, нельзя шубу вытащить из сундука.

Так, с одними тетрадками, вылетел и на ходу видел, что тот диван, на который я обратил тогда свое внимание, теперь горел, как свеча. А когда с тетрадками прискакал в безопасное место, увидел, что весь мой дом в огне.

Так все и сгорело, и остались только тетрадки, да заяц в печке, в чугунном котелке, прикрытом вьюшкой. Собирая серебряные комочки, в которые превратились наши ложки, мы обратили внимание на этот котелок, и уцелевший в печке заяц был нашей первой радостью после такого большого несчастья. Так все дочиста у меня сгорело, но волшебные тетрадки сохранились, и слова мои не сгорели.

Нес я эти тетрадки, эту кладовую несгораемых слов, за собою всюду, и раз они выручили меня из еще большей беды, чем пожар.

В 1919 году пришел к нам в Елец Мамонтов и предал наш родной город мечам и пожарам. Какой-то офицер Мамонтова, прослышав о пребывании писателя в городе, решил его «спасти» от большевиков и прислал за мною двух казаков. Им была дана инструкция, переговорив со мною, сделать вид, будто они меня арестуют: это на случай, если Мамонтов провалится, меня не обвинили бы в
добровольном побеге. Все было мне сказано тихо и вежливо. «Сейчас они со мной вежливы, — подумал я, — но если я откажусь, то, может быть, сделают свое и невежливо, и по-настоящему арестуют меня…»

— Благодарю вас, — ответил я, — повремените немного…
Весь этот разговор был на Манежной улице, а тетрадки мои хранились на Соборной, и эти тетрадки и навели меня на удачный ответ.
— Повремените здесь, — сказал я, — сейчас я схожу за тетрадками, а то без своих тетрадок я не писатель.

Казаки повременили, а я, схватив тетрадки на Соборной улице, пустился наутек и пробыл в засаде, пока им стало не до меня.

И вспоминая теперь этот случай, тоже записанный в тетрадь, понимаешь, что смелость в борьбе за жизнь мне пришла опять от тетрадок. Только не подумайте, что мне корысть была в сохранении этих тетрадок: прямой корысти тут никакой не было, и только сейчас, почти через сорок лет, один литературный музей предлагает мне за них очень скромную сумму. В том-то и дело, что тетрадками своими я дорожил не для какой-нибудь выгоды, а просто любил их, как люблю все свое ремесло, увлекательное, опасное и трудное.

Я начал свое ремесло с того, что, ничего не имея в кармане, отправился за сказками в тот край, где прошел теперь Беломорский канал, и даже мысли у меня не было, какая мне от этих сказок будет корысть. В те времена, после поражения революции 1905 года, некоторые писатели уже начинали терять связь с народом и брали слова больше из книг, чем из уст. Я же думал, что словесные богатства русского народа заключаются больше в устной словесности, чем в письменной. Еще я и так думал, что интересно слово не то, которое в книгах, а то, которое услышал сам из уст народа.

Бывало не раз устанешь на охоте и заночуешь в лесу, и вот к твоему огоньку придет какой-нибудь местный человек, и тут, у костра, этот местный человек что-нибудь расскажет. Только через эти слова в лесу кажется, будто это сама природа о себе что-то сказала по-своему. А после вспомнится и то дерево, под которым развел теплинку, и тот ручей, который пел тебе всю ночь. До того мне с первого же раза полюбилось охотиться за такими словами, что однажды я собрал себе котомку ранней весной и вернулся только осенью: мне казалось, что всю весну и все лето я шел за колобком по волшебным северным лесам. А в городах, где деньги за слова платили, не за те, что свои, а за те, что по заказу, — там я редко появлялся. И много лет нужно было странствовать по лесам, ночевать у костров и подчас кормиться только удачливой охотой на птицу или зверя, чтобы пришло, наконец, то время, в какое живете вы и в какое я свободно печатаю вам свои сказки.

Да, многих из вас, друзья, тогда и на свете не было, когда я писателем делался, но мои тетрадки есть мое оправдание, суд моей совести над делом жизни: они ответят, хорошим ли мастером ты был, делал ли больше в своем мастерстве, чем это нужно только себе, — все равно — писатель ты или сапожник Цыганок из Марьиной рощи.


Бунин в своих дневниках

Писательница и последняя любовь Бунина Галина Кузнецова рассказывает в своей книге «Грасский дневник»:

«Зашла перед обедом в кабинет. И(ван) А(лексеевич) лежит и читает статью Полнера о дневниках С. А. Толстой. Прочел мне кое-какие выписки (о ревности С. А., о том, что она ревновала ко всему: к книгам, к народу, к прошлому, к будущему, к московским дамам, к той женщине, которую Толстой когда-то еще непременно должен был встретить), потом отложил книгу и стал восхищаться:

— Нет, это отлично! Надо непременно воспользоваться этим, как литературным материалом… «К народу, к прошлому, к будущему…» Замечательно! И как хорошо сказано, что она была «промокаема для всех неприятностей!»

А немного погодя:

— И вообще нет ничего лучше дневника. Как ни описывают Софью Андреевну, в дневнике лучше видно. Тут жизнь, как она есть — всего насовано. Нет ничего лучше дневников — все остальное брехня!» (запись от 28 декабря 1928 года).

Конечно, категоричность этого (как и многих иных) утверждения объясняется обычной страстностью Бунина. Но верно и другое: дневник как способ самовыражения он ценил необычайно высоко и недаром сам писал: «…дневник одна из самых прекрасных литературных форм. Думаю, что в недалеком будущем эта форма вытеснит все прочие» (запись от 23 февраля 1916 года).

И вот перед нами бунинские дневники, охватывающие более семи десятилетий его жизни.

Читать далее Бунин в своих дневниках

Нагибин

Эссе Юрия Кувалдина
Первоисточник: авторский сайт.

nagibin-kuvaldin-esse-dacha-terrasa-pahra
На снимке (слева направо): Юрий Кувалдин и Юрий Нагибин (апрель 1994)

Он видел людей насквозь! И создал свою гениальную книгу — “Дневник”! Все уловки спрятаться от писательского рентгена бесполезны, хотя люди первостепенное внимание уделяют маскировке.
Выпала мне карта быть первым читателем и издателем “Дневника” Юрия Марковича Нагибина.
Снег на золотых куполах собора. Красные стены. На голых ветвях деревьев — вороны. Нагибин предполагал, что ляжет на Востряковском, возле матери, но лег на Новодевичьем.
Нагибин как факт мертв. Нагибин как вымысел жив.

Читать далее Нагибин

Предисловие к дневнику

Юрий Нагибин «От Автора» (для издания дневника)

Эта книга названа: дневник. Но является ли она таковой на самом деле? В слово «дневник» заложено понятие фиксации прожитых дней, он ведется изо дня в день. Конечно, возможны пропуски – по болезни, занятости автора или по другим причинам, но в принципе – это жизнь, прослеженная в днях, а не как Бог на душу положит, с пропусками порой в целый год. И непременно указывается дата каждой записи; четкая хронологическая последовательность фиксируемых событий и переживаний автора – непременное требование, предъявляемое к дневнику.

Читать далее Предисловие к дневнику

SOULBOOK

Презентация Елены Староверовой

soulbook_2Что-же такое “SOULBOOK”?
“SOULBOOK” – это авторская книга ручной работы от CVETT, созданная пробуждать Сердца. Это книга, особенностью которой является мягкая обложка с заворотом.
Еще в начале 2010 года книга в мягкой обложке “SOULBOOK” была необычной новинкой, и мягкая обложка не входила в рамки правильности и практичности. На сегодняшний момент “SOULBOOK” успешно завоёвывает внимание покупателей без всякой рекламы. Взяв эту книгу, её уже не хочется выпускать из рук, об этом хочется говорить, этим хочется делиться с другими…

Что же так притягивает потенциальных владельцев “SOULBOOK”?
Ответ лежит за гранью реальности. Она соткана из тончайших вибраций вдохновения, которые, распространяясь вокруг подобно аромату цветка достигают нашего существа. Невидимые волновые потоки захватывают тех, кто еще не потерял способность чувствовать гармонию, тех, кто не перестал ощущать тончайшую красоту этого мира.

Что происходит с владельцем “SOULBOOK”?
Происходит волшебство! Быть может впервые, поглощённый суетой рабочих будней, он осознаёт свою потребность освободиться от тяжкого груза воспоминаний, изложить на бумаге ноющую боль, которая, словно заноза, постоянно напоминает о себе. Она желает быть увиденной, чтобы испариться, трансформироваться во что-то иное, и это – то самое волшебство, которое невозможно не заметить, стоит только начать писать в книге “SOULBOOK”. В этом контексте, авторская книга ручной работы “SOULBOOK” приобретает статус личного дневника, вбирая в себя опыт прошлых событий, прожитых обстоятельств, впитывая в себя мечты и надежды, которые способны реализоваться в дальнейшем.

Книга “SOULBOOK” – это прекрасное место для путевых заметок, любимых фотографий, памятных билетов с романтического путешествия. Это место для любимых цитат, крылатых фраз, вдохновляющих мотиваторов.

Для домохозяек “SOULBOOK” становится незаменимой вещью для хранения рецептов, семейных секретов и хитростей в кулинарном искусстве. Сама книга “SOULBOOK”, заняв достойное место на кухонном столе, является бесценным мотиватором творить для своих домочадцев маленькие радости, создавая уют и тепло в родном доме.

“SOULBOOK” – это памятная книга хранящая опыт своих обладателей, которую можно передавать своим потомкам из рук в руки, из поколения в поколение.

“SOULBOOK” для музыкантов – это хранитель песен, музыкальных партитур, аккордных схем и текстов, которые сохраняют за собой авторское правообладание. “SOULBOOK” – это книга память.

“SOULBOOK” для деловых людей — это стильный аксессуар, который становится помощником в переговорах. Его приятно достать из портфеля и положить на стол рядом с чашечкой ароматного кофе. Маленькая изюминка в виде именного “SOULBOOK” обращает на себя внимание, смягчает начало переговоров и добавляет радужную ноту их завершению. “SOULBOOK” создан дарить успех и приносить радость!
Постепенно авторские разработки “SOULBOOK” для деловой сферы и бизнеса, в качестве ежедневников, планеров, еженедельников, обрели своё статусное название “SOULDIARY”. Теперь, милые деловые «напарники» “SOULDIARY” позволят карьеристам разгрузить себя от краткосрочных и дальновидных планов на целый год и задать тонус на будущий!

Особенность книги “SOULBOOK” заключается не только в мягкой обложке с заворотом. Её безграничное разнообразие в стиле, подборе материалов, внутреннем наполнении, способу закрывания и дополнительных практичных мелочах позволяет ей присвоить статус: “Индивидуальность”. Индивидуальность создана для индивидуальностей!

“SOULBOOK” – это не просто книга. Это энерго-информационный ресурс, в котором заложен мощный посыл, направляющий обладателя на саморазвитие, самопознание и самореализацию и раскрывает понимание его Истинного жизненного Пути.

Добро пожаловать в мир “SOULBOOK”, в творческое пространство CVETT!